Может быть, подумала Мария, он станет мастером фейерверков? Как прекрасно — дарить людям радость… Они с Сидом могли бы запускать фейерверки с воздушного шара… Она сказала с легким недовольством в голосе:
— Что мы все обо мне да обо мне? Расскажи о себе, разумеется без излишних подробностей… Например, много ли у тебя было женщин?
— Удивительно, — сказал Сид, — но я бы мог слово в слово повторить тебе твой собственный ответ. Женщины любят меня, и я люблю женщин; но я сам напоминаю себе подростка… такого, как Игорь… Ты первый человек, которому я признаюсь в этом. Ни с одной женщиной у меня не дошло до конца; всякий раз что-то мешает — не одно, так другое, вплоть до политических перипетий.
— Так ты девственник? — изумилась Мария.
— Странно, да? Я, наверно, единственный испанец, не имевший женщин к своему-то возрасту… не считая монахов, конечно, да и то смотря каких.
— Ты несказанно удивил меня, — сказала Мария, покачивая головой. — Ведь я вижу, что ты вовсе не импотент… я даже больше вижу…
Она замолчала, не желая далее развивать свою мысль. Ему все равно было не понять, а она совсем не была уверена в своем желании заводить нового Господина.
— Во всяком случае, ты же хотел бы? — спросила она вместо того и, чтобы он не заметил ее секундного замешательства, легко провела рукой по его чреслам — не так, чтобы змей вернулся опять; он и не вернулся.
— Конечно, хотел бы! — воскликнул Сид. — Один раз, в 1993 году, я уже был совсем близок к цели… Это было в Москве… в октябре…
— Однако надеюсь, — перебила она его с тревогою в голосе, — ты не подавляешь в себе естественных желаний? Это было бы очень вредно, учти!
Сид насторожился.
— О чем ты говоришь?
— Конечно же, о мастурбации… о чем же еще! Я по профессии медсестра; я тебе не говорила? Любой орган в бездействии чахнет и сохнет; потому ты обязан упражнять свои семенники и corpus cavernosum никак не реже чем через день. Не то ко времени, когда ты, наконец, осуществишь свою мечту, от тебя останутся рожки да ножки.
— Успокойся, Мария, — угрюмо сказал Сид, — я в этом деле мастак… да даже и чаще чем ты сказала.
— Это зависит от темперамента, — сказала Мария, — а вообще перегружать органы тоже не след… Но почему ты внезапно стал мрачен, в то время как выяснилось, что все с твоей половой сферой о’кей?
— Разве мрачен?
— Тень набежала на твое лицо.
— Что ж, — сказал Сид, — значит, я действительно не смог скрыть своих мыслей. А их две: первое, что я никому прежде не открывал этой тайны и сейчас томлюсь неуверенностью — не пойдет ли мне моя откровенность во вред? Не из-за того, что ты кому-то расскажешь, а из-за того, что сама изменишься ко мне; одно дело медицинские соображения, а другое мужская как бы честь. Вторая же мысль, гложущая меня даже еще горше — это сознание парадокса, что я лежу в тропическом раю рядом с прелестной девой, обнаженный, как и она, и говорю с ней о моих заветных желаниях (тем самым иссушая свою плоть, может быть, гораздо круче длительной передержки), вместо того чтобы увлечь ее в кусты да и вставить куда и как положено (избавляя и ее заодно от всяких томительных размышлений, коим она никак не может найти, хе-хе, конец). Вот каковы истинные мои мысли; теперь хочешь казни меня, хочешь милуй, а я после такого высказывания ощущаю более всего потребность помолиться, иначе буду считать себя не славным воздухоплавателем, а пошлым, грязным и лишенным всякого благочестия дикарем.