— Я же его знаю — Раймона! Он не с ними, никогда с ними не был, всегда сам собой. Семья его — Кабанье — вся такая, не разберешь, еретики или католики, сплошь пастухи, вечно на три дома жили, все в перегонах, только сестра и осела у Мауринов, женщине иначе никак… Еретиков в других домах слушали — тут Альзу заправляли, Каваэры тож, еще отчим мой — и родня его, из Пелисье, вот это сильные остали были… А Раймон… Если бы мне удалось с Раймоном как-то сговориться! На жалость взять, на совесть, на прощение… Кабана, артель — это ведь считай святое, почти как детей вместе крестить! Когда овцы ягнились, мы ж вместе принимали… Сыр делали… А ты…
Боль нарастала в Аймере быстро и была едва ли не сильней, чем боль в раненом боку. Куда девался Антуан, его новиций и лучший друг Антуан, радевший о душах, все понимавший, некогда из любви уступивший ему честь первой проповеди! Желавший нести сюда слово Евангелия, желавший пострадать за Христа! Рядом был не Антуан из Жакобена — нет, Антуан из Сабартеса, забитый и хитрый деревенский паренек, привыкший и умеющий увертываться от ударов. Понимание поднималось по гортани вместе с болью: если бы этот другой Антуан видел ту женщину, ту горячую черную женщину, при воспоминании о которой у Аймера приподнимались волоски на полузаросшей тонзуре… Нестерпимую женщину, предлагавшую свободу в обмен на единственное «да»… Предложи она нынешнему Антуану, — о, может быть, тот бы и согласился.
Антуан осекся на полуслове, когда капля все же упала, скатившись у Аймера по щеке. Как тот ни старался отворачиваться, скрыть — подлое тело не желало слушаться, старшего из социев по-настоящему душили слезы. Впервые за жуткую эту неделю, впервые за три недели, в конце концов. И слезы были слезами страха.
— Не говори так, — выдавил он, понимая, что уже раскрыт. — Не говори… Не знаем, что нас ждет, но ко всему же будем готовы? Мы же не будем… поддаваться… этому? Поддаваться ей?
И не было рук, чтобы вытереть лицо и прочистить нос, не было платка — был только пораженный стыдом или Бог весть чем Антуан, который подставил свое льняное плечо. Вместо плата Вероники — отпечатай на нем, Аймер, свое дурацкое горе, свой стыд за ближнего, страх за ваши души.
— Ведь если пойдет все так, мы можем умереть… напрасно.
Антуан ничего не сказал, вдыхая запах прелых листьев — грязный запах, теперь исходивший от волос его соция. Антуан смотрел поверх его головы в сгущавшуюся темноту — арка второй пещерки из желтоватой становилась сумеречной.
— Ну, умрем, — выговорил он наконец, справившись с собой. Голос его звучал неубедительно — но все же был голосом прежнего, настоящего Антуана. Брата Антуана, диакона. — Ладно, Аймер, полно тебе. Что будет, то будет. А мы будем вечерню читать.