Ну, надо думать, эти девушки, которые давно уже выбрали для себя будущую участь, о таких «мелочах» церковного обихода отлично знали.
Ничем, кроме скромной одежды, они от своих сверстниц не отличались, но Ася все равно посматривала на них с каким-то болезненным любопытством. Родители ее совершенно не были религиозны, Пасха в их доме отмечалась не как церковный праздник, а была просто поводом наготовить всякой вкуснотищи. Как у многих, впрочем. А эти девочки отлично знали, чего хотят, и такие вещи, например, как пост и соблюдение основных заповедей Божиих, были для них не экзотическим развлечением, не данью моде, а некоей потребностью – и духовной, и даже, очень может быть, физической.
Воспитательница, которая записывала девочек, сдавших кровь, в свою тетрадку, была мрачноватой, увядшей особой неопределенных лет. Отчего-то ее хотелось называть училкой. Функцию свою она расценивала исключительно как одергивающую, если вообще не карающую, и девушки пикнуть при ней не смели!
Но вот в коридоре, где ждали девушки, раздался какой-то шум, и училка поспешно вышла. Девушка с длинной толстой русской косой, в темно-синем закрытом платье и белом платочке, которая как раз засучивала рукав платья, усаживаясь перед Валей, державшей наготове иглу и пробирку, встрепенулась, оглянулась вслед училке – и заговорщическим шепотом спросила у Аси:
– А по этому анализу крови можно определить беременность?
Валя уронила пробирку, и игла воткнулась в пол. Она подняла пробирку и принялась поспешно заменять иглу, низко опустив голову и выпятив губы, чтобы не расхохотаться. Асе тоже ужасно хотелось рассмеяться, но она изо всех сил постаралась, чтобы ее голос звучал спокойно:
– Нет, по крови невозможно определить беременность…
Ужасно хотелось добавить: «Не волнуйся!» – но Ася не успела: училка вернулась. Девушка в белом платочке терпеливо перенесла процедуру и, скромно опустив глаза, сказала:
– Большое вам спасибо!
В ее голосе звучало такое облегчение и такая искренняя благодарность, что Ася невольно ощутила себя благодетельницей…
Даже и сейчас, вспоминая эту историю, она не может не улыбнуться. Ей хочется зайти во двор Строгановской церкви и посмотреть на здание школы, где произошла та забавная сценка, это очень красивое здание, – но уже слишком поздно, и двор выглядит довольно мрачно, да и окна ни в церкви, ни в здании училища не освещены…
Вообще Рождественская сегодня мрачна необычайно.
Витрины, обычно освещавшие эту улицу, почти все оказывались темны, да и фонари горели через один. Правда, когда Ася переходит улицу, сосредоточенно вглядываясь в песчаную разъезженную кашу под ногами, фонари вдруг, как по команде, разом вспыхивают – и, вообразите, горят все время, пока Ася перебирается на противоположную сторону. И немедленно снова гаснут, всерьез и надолго! Фасады красивых старинных зданий, отреставрированные в последнее время, казались в полумраке еще красивее. Но специфический запах вековой затхлости и сырости, который доносился из подворотен, ничем нельзя отреставрировать, и истребить его тоже совершенно невозможно. Да еще и гарью, застарелой гарью откуда-то несло… Собственно, Рождественская – этакая перманентная «потемкинская деревня», каких великое множество разбросано по городам России: фасады – ну прям тебе Париж, а со двора… а со двора известно что. Ни на одном доме, это уж само собой разумеется, не было таблички с названием улицы. И номеров домов не разглядишь… И спросить не у кого. Вообще на Рождественской мало народу живет. Это так называемая офисная улица. А если кто и живет, то в такую пору все благоразумно дома сидят! Полное безлюдье царило кругом, даже не было никаких опасных «чебуреков», которые жаждали бы покуситься на Асину честь, как злобно пророчила Наталья.