Опустив голову на землю, К. глубоко вдохнул сладкий дух земли и немного успокоился. В небе началось движение. Солнце прорвалось сквозь облачную пелену, больно ударило по незащищенным глазам К., туман над землей начал рассеиваться. Безликая красота света, мнимо беспредельная красота, была гнетущей. Как легко погибнуть в этой золотой катастрофе, не чувствуя боли, даже не заметив собственной гибели. Может быть, он все-таки умирает? Ведь вот же он лежит, не в силах пошевелиться, почти ослепший... может быть, все-таки правы люди из Деревни и Замок? К. закрыл глаза. «Нет», — пробормотал он, и это слово немного его успокоило. О чем тревожиться? Все опять было сном, всего лишь сном. В один прекрасный миг он проснется на кровати с белыми простынями и будет размышлять о своих странных видениях, отыскивать их скрытый смысл и, возможно, находить как раз полное отсутствие смысла, цепь случайностей, которой ты произвольно придаешь то или иное значение, или же он откроет, что смысл заключается как раз в бессмысленности видений; эти поиски, пожалуй, равнозначны стараниям взглянуть на жизнь так, чтобы увидеть в жизни ее естественные, трудные подъемы и падения, но в то же время постичь, что жизнь — Ничто, сон, дым... «Сон, — повторил он мысленно, — дым... и потом проснуться в белой комнате, в белой постели». И тут же промелькнула другая мысль: белый цвет наверняка что-то означает, даже если и не имеет смысла; быть может, белый означает гибель всех цветов. Знамение конца света? Значит, ему приснилась его смерть, и он, наверное, претерпел бы смерть, продлись сновидение еще немного.
Нет, какой же сон? Он знал этих людей, хотя они и были ему чужими, он знал и дорогу, и дома, и угол, где лежал сейчас, несмотря на то что не находил ничего этого в своих воспоминаниях. Все это было и будет, ничто не заставит исчезнуть эти тени, эти фигуры, эти взгляды. Он смотрел на деревенских с возрастающим страхом. Как же он оказался здесь? Когда? И главное, ради чего? Разве он не уехал из дома, имея совершенно определенный план действий, намерения и надежды, от которых, должно быть, уже отказался, судя по теперешнему его положению. Всякое замеченное им движение, всякий образ говорили о чем-то забытом, стершемся в памяти. Замок, неизбывная томительная жажда... Отец ничего не говорил К. о Замке, и все же казалось, что он уехал из дому по воле отца, поручившего ему проверить то, что проверить невозможно.
— Довольно, — тихо сказал К. Но деревенские не перестали суетиться. Один подбадривал другого, и все приплясывали, обступив К. с трех сторон, они, чего доброго, окружили бы его совсем, взяв в кольцо, но, к счастью, сделать это не позволяла стена, под которой он лежал. И только молодая женщина с бледным лицом неподвижно стояла в стороне, опустив голову. Остальные радостно вопили, подбегали, дергали за края панциря, этого застенка, в котором оказался К., однако никто, очевидно, не собирался его разламывать. В конце концов они, похоже, просто забыли о К., — толпа вдруг куда-то направилась, приплясывая, охая на разные голоса, вскидывая ноги, размахивая руками, как будто эти люди нашли себе новое развлечение и решили немедленно предаться ему до полного изнеможения. Между тем страх К. усилился, и от этого день замер. Уже несколько часов как день застыл на месте, хотя в небе произошла перемена и земля начала растворяться в потоках света. В небе какая-то птица, неподвижная и черная, наклонно парила над домами, которые даже теперь, когда на них низвергался яркий поток света, остались призрачными, какими казались раньше, в тумане. Здесь были и другие тени, люди, а в самом центре, в средоточии омерзения и безнадежности, лежал он, К., отданный воле отца, Замка, всего мира и своей собственной воле, и должен был признать, что он даже не приступал к порученной ему проверке. Все качнулось, все — небо, дорога, земля — закружилось. Ужас стал нестерпимым и вдруг обратился в гнев.