Едва коснулся я ее, как она вспрыгнула, громко замурлыкала, потерлась о мою руку и казалась в восхищении от моего внимания. Это было именно то, чего я искал. Я сейчас же предложил хозяину купить у него эту кошку, но он не изъявил никаких притязаний на нее, так как не знал и никогда не видал ее прежде у себя.
Я продолжал ее ласкать и когда встал, чтоб идти домой, она последовала за мною. Я взял ее с собою и дорогою несколько раз наклонялся, чтобы поласкать ее. Дома она была, как у себя, и с первого раза сделалась большим другом моей жены.
Что касается меня, то я скоро стал питать к кошке антипатию. Это было совершенною противоположностью тому, чего я ожидал; – но не знаю, отчего и почему это так случилось, – ее явная любовь ко мне внушала мне отвращение и надоедала. Постепенно это чувство отвращения дошло во мне до ненависти. Я избегал это животное: стыд и воспоминание о первой сделанной мною жестокости не допускали меня его мучить. Несколько недель я воздерживался от того, чтобы не побить и не измучить жестоко кошку; но постепенно, бессознательно, – я дошел до того, что с невыразимым отвращением смотрел на нее и избегал ее ненавистного присутствия.
Мою ненависть к бедному животному усилило еще одно открытие, сделанное мною на следующий день по его приходе: у него, как и у Плутона выколот был один глаз. Благодаря этому обстоятельству, жена моя стала еще больше дорожить кошкой, потому что она, как я вам уже говорил, питала в высшей степени это чувство привязанности, которое когда-то было отличительной чертой моего характера и служило источником моих частых удовольствий.
Тем не менее, любовь кошки ко мне, казалось, увеличилась соразмерно с моей ненавистью к ней. Она следила за мною с упрямством, которое вы, читатели, с трудом можете себе представить. Когда я садился, она забивалась под мой стул или же прыгала мне на колена и осыпала меня своими убийственными ласками. Начинал ли я ходить, она тут же вертелась и чуть не сшибала меня с ног, или же впускала свои длинные и острые когти в мое платье и таким образом карабкалась ко мне на грудь.
В эти минуты, если бы я даже желал убить ее одним ударом, я не мог этого сделать, отчасти по воспоминании о своем первом преступлении, но главным образом, – я должен в этом признаться, – уже из одного страха к этому животному.
Этот ужас не был ужас физической боли – а, между тем, я затрудняюсь определить его иначе. Мне почти совестно сознаться, – да, даже в этой каморке преступника, мне совестно сказать, что ужас и отвращение, которое внушала мне эта кошка, – увеличивались действием моего воображения.