Я посмотрела на гладкие после недавнего шугаринга руки.
— Я вроде бы и так…
— Допивай кофе, потом будет некогда. Нужно многое успеть до заката, — сказала мадам Беттарид.
Я отхлебнула горький напиток из белой чашечки.
— На голове тоже не должно быть волос, — добавила эта одержимая.
Я поперхнулась. Вошёл Макаров.
— Ну-ну, осторожно. Не захлебнись, — ухмыльнулся он.
— Что такое, Дмитри? — спросила мадам Беттарид, недовольная, что её прервали.
— Дамира отдала мне и забыла, — ответил он ей с каким-то особым бандитским почтением, просыпающимся только в её присутствии.
Протянул мадам Беттарид браслеты со скарабеями и мои перстни почти с поклоном.
— А парик с уреем? — строго спросила она. — В нём одного золота больше килограмма.
Я опешила, глядя, как Макаров бледнеет и говорит поспешно:
— В машине. Сейчас принесу.
— Не терплю безалаберности, — прошипела она, — всё должно быть точно в деталях!
Макарова вынесло её шипением из палатки в одно мгновение. Воспользовавшись моментом, когда он точно ушёл, я спросила, холодея:
— Вы хотите, чтобы я остриглась налысо?
— Разумеется.
— Зачем?!
Она обернулась резко, внезапно лишённая маски спасительницы мира и посла добродетели, и сверкнула глазами:
— Потому что дьявол в деталях! Всё должно быть точно! Иначе ничего не выйдет! Нефертити брила голову, и ты будешь!
В моей голове пронеслись изображения Нефертити, других великих жриц, начиная от Яхмос Нефертари до алебастровой статуэтки жрицы Аменердис, в которую влюбился создатель либретто к опере «Аида», и да, на них всегда были парики… Однако тут же вспомнилась мумия матери Эхнатона с прекрасной гривой, сохранившейся до сих пор.
— Это не обязательно, — попыталась вставить я. — Нефертити попирала каноны. У царицы Тийи, к примеру, не была бритой голова.
Катрин Беттарид сузила глаза в болезненной злобе.
— Потому что Тийя была еретичкой, а не жрицей. В храм её не допускали. Все супруги Бога брили головы и тела. Разговор окончен!
Я похолодела, а мадам Беттарид громко выдохнула, почти фыркнула:
— Дмитри! Лили!
Никто не отозвался, Катрин выскочила из палатки, я осталась одна, глядя расширенными глазами на дымящийся светильник. Голоса Катрин и Макарова пронеслись вдали, чуть ближе ещё какие-то выкрики, всплеск воды. Я напряжённо вслушалась. Сердце дрогнуло с мыслью о Лембите, и я поняла, что мои волосы по сравнению с угрозой его жизни ничего не стоят. К счастью, в разговорах с улицы никто не упоминал о нём.
Я провела ладонью по своей шевелюре, стало до рези в глазах её жалко. «Волос не коверкот — отрастёт», — говорила мама, повторяя слова бабушки. До сих пор не знаю, что такое «коверкот».