. И далее он заявил, что сама сущность ислама, по его мнению, состоит в защите «достоинства, земли и чести», и пересказал историю, которую когда-то поведал Пророк: некая женщина постилась каждый день, но поскольку она унижала своих ближних, ей все равно было суждено попасть в ад
[518]. Мораль этой истории, по его словам, в том, что задеть чью-либо честь есть самое худшее, что может совершить человек, и противостать этому может только достоинство: честь, которую дает нам религия, и мужество защищать свою веру. Интересно, что противоядие от унижения для него – связка религии и насилия.
Сопротивление бесчестию с помощью воинственного благочестия – мотив, красной нитью проходящий через множество случаев религиозного насилия в последние десятилетия двадцатого века и первые – двадцать первого. Доктор Барух Гольдштейн пошел на убийство невинных мусульман в Пещере Патриархов в Хевроне якобы из‐за чувства, что евреев подвергли бесчестью. Схожее чувство гордости просвечивает и в нервной браваде хамасовских смертников на видео, сделанных в ночь перед миссией, и в твитах молодых добровольцев на пути в Сирию, где они, скорее всего, отдадут свои жизни в бою. Завербованный в ИГИЛ по интернету британский подросток заявлял, что ему больно за то, как обращаются с бангладешской мусульманской общиной в его стране, и что он охотно покинул Великобританию с намерением примкнуть к ИГИЛ. В итоге же он оказался в тренировочном лагере в Сирии, где признался, что тоскует по родителям, – как он писал, «мы все тут скучаем по маме», – но присовокупил, что «останется и будет сражаться до победы халифата или собственной гибели»[519]. Подобная же бравада характерна для многих юных сикхских бойцов в Индии: в разговоре со мной они заявляли, что в борьбе хотят принести славу общине и что их бесит, когда власти не относятся к ним всерьез[520]. Как сообщил мне один из его бывших учеников, в Японии Сёко Асахара хотел быть не просто «как король», но и «как сам Христос»[521]. Ашин Виратху же говорил, что полагает себя рупором широких буддийских масс[522].
Во всех этих случаях вовлеченность в насилие придавала ощущение силы – и притом диспропорционально мощное по сравнению с тем, чего этим насилием удавалось достичь. Поэтому я описываю его как «символическое усиление». Называя его символическим, я вовсе не отказываю этому усилению в реальности. В конце концов, ощущение силы по большей части зависит от восприятия, и во множестве случаев влияние этой полученной активистами силы на их общины, их отношения и на них самих, равно как и на представителей власти, которые начинали их опасаться и боязливо уважать, было самым что ни на есть реальным. Однако же символические исполнения насилия – перформативное насилие, как я его обозначил ранее, – усиливает по-особенному, поскольку лишь изредка ведет к захвату территорий или созданию армии в обычном понимании военного успеха. Для большинства этих донкихотствующих бойцов величайший успех заключен в самой битве и пьянящей уверенности, что они – солдаты и борются за великое, даже если в обыкновенном военном понимании они проигрывают те битвы, выиграть в которых зачастую вообще невозможно.