Мы видели, какую роль играл Пушкин в поэтической мифологии Мандельштама осенью 1920 г. Первые строки «Пушкина и Скрябина», описывающие смерть Пушкина, равно как и конструирование самим Мандельштамом жизни и поэзии в 1930‐х как эха пушкинских судьбы и поэзии в 1830‐х, почти не оставляют места для сомнений в том, что смерть Пушкина продолжала служить основной положительной моделью смерти художника на протяжении большой части творческой жизни Мандельштама[563].
Насколько же поразительной и многозначительной в таком случае должна была быть для Мандельштама речь Блока, когда он (почти наверняка) слушал или (в любом случае) читал ее. В словах, которые задним числом кажутся предвещающими его собственный трагический конец, Блок не только твердо стоял на стороне пушкинского наследия русской культуры, но и защищал ее с очевидным гражданским мужеством от той современной «черни», тех врагов культуры, которые сохраняют присутствие как другой — и не менее ключевой — адресат последней строфы стихотворения «В Петербурге мы сойдемся снова…»[564]. Более того, избранные Блоком тропы — тайная свобода, удушье — несомненно демонстрировали для Мандельштама его незаурядную прозорливость. Так Блок сам показал ложность мандельштамовских опасений и недвусмысленно присоединился к защитникам Слова. Спустя полгода он умер от болезни, которая казалась современникам совершенно загадочной[565].
В «Пушкине и Скрябине» Мандельштам писал:
Мне кажется, смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее заключительное звено. С этой вполне христианской точки зрения смерть Скрябина удивительна. <…> Если сорвать покров смерти с этой творческой жизни, она будет свободно вытекать из своей причины — смерти, располагаясь вокруг нее, как вокруг своего солнца, и поглощая его свет (II, 313).
Теософские поиски Скрябина оказываются борьбой за христианскую память, когда освещаются «ослепительным и неожиданным светом» его христоподобного кеносиса. Сходным образом трагический уход Блока в сочетании с его саморефлексивно-пророческими словами о смерти Пушкина был в силах преобразить его трагическую позу в материал реальной трагедии. Смерть завершает величайшие произведения искусства, давая им выход в жизнь[566].
Поэтический отклик Мандельштама на смерть Блока нужно искать в «Концерте на вокзале» (1921?)[567]. Здесь Мандельштам возвышает Блока, связывая его с Пушкиным и, шире, делая его частью коллективного трагического портрета умирающего XIX века[568]. В том же самом августе 1921 г., когда умер Блок, собрат Мандельштама по акмеизму Николай Гумилев был казнен большевиками за вмененное ему участие в Кронштадтском восстании. Смерти Блока и Гумилева были в сознании современников глубоко связаны друг с другом