зрительный опыт: «Эта величественная симфония дня — вечная вариация вчерашней симфонии — это последовательная и бесконечно разнообразная смена мелодий, весь этот многосложный гимн и называется цветом и колоритом»
[241]. Как не вспомнить в этой связи слепого из трактата Локка? Собственно, так же слеп или подслеповат в художественном отношении «нехудожник», «нормальный буржуа» — и так же способен приобрести от полноценно зрячих при посредстве слова некоторое представление о том, что ему недоступно. О процитированном фрагменте трудно сказать: это «еще» эстетическая критика, или «уже» стихотворение (может быть, самое раннее из бодлеровских стихотворений в прозе)? Возможно, близость не случайна, а обусловлена общей задачей — рефлексивного расширения опыта, в том числе эстетического.
Дистанция между природным «нюхом», подлинным источником эстетического чувства, и образованным, правильным вкусом потом обыгрывается у Бодлера множество раз — в частности, в стихотворении «Пес и флакон». «Отменные духи, купленные у лучшего в городе парфюмера», явно неинтересны уличному псу, получающему большее наслаждение от нечистот, — и на этой основе пес тут же ассоциируется с литературной аудиторией: «Что ж, недостойный спутник моей печальной жизни, ты похож на читающую публику». Аналогия, на первый взгляд, однозначно уничижительная, перестает быть таковой с учетом «собачьей» темы в прозо-поэзии Бодлера. Его «родная, городская, живая муза» (стихотворение «Хорошие собаки») куда как далека от академического снобизма. Кто для нее предмет воспевания и одновременно лучшая, благодарнейшая аудитория? — Уличные «братья» — собаки — грязные, бездомные, праздношатающиеся, или запряженные «в тележку мясника, молочника или булочника», или деловито «спешащие куда-то по своим делам» (там же).
На том же приеме сближения-отождествления поэтического с антипоэтическим, «низким», пошло-буржуазным строится стихотворение «Одиночество». Спор поэта с болтливым «газетчиком-филантропом» о пользе и вреде одиночества странен тем, что антагонист героя ему в то же время интимно близок. Это проявляется в склонности сторон переворачивать, перелицовывать, выворачивать наизнанку одни и те же аргументы[242]. C точки зрения поэта, высшая радость — делить с другими жизненный опыт; хитрый газетчик исполнен зависти к этим «утехам» и сам не прочь к ним подобраться (тем их, несомненно, опошлить). Возможно, лучшим выбором со стороны поэта была бы полная отрешенность от заразительного газетного красноречия и, заодно, вообще от мира — но эта радикальная альтернатива для него неприемлема. В финале стихотворения поэт относит себя скорее к тем «безумцам», маргиналам, что одновременно принадлежат и не принадлежат этому миру, «ищут счастья в движении и проституции, которую я мог бы назвать братской, пожелай я заговорить прекрасным языком нашего века». Поэтическая коммуникация описывается здесь через шокирующее, оксюморонное сочетание понятий — «братская проституция»: возвышенный эпитет не только приложен к низкой практике торговли телом, но и еще больше принижен ассоциацией с продажной политической риторикой (Бодлер использует не общеупотребительное слово fraternel, а форму fraternitair, неологизм времен революции 1848 года, образованный по той же модели, что égalitair). В то же время и проституция переосмысливается как род «святости», жертвенного предания себя переживаниям человеческих множеств (см. стихотворение «Толпы»).