, а в «конфликте положительных ценностей». В состоянии такого конфликта мы находились долгие годы. Оболгать считалось принципом художественной достоверности пролетарского стиля жизни — соцреализма, который позволял внушать советским людям — реален лишь тоталитарный социализм, другие «измы» — это враждебное Зазеркалье, подлежащее битью до мельчайших осколков. Обязанностью журналистов стала пропаганда идеи тотальной непогрешимости вождей и самой Системы, подчинения всех единой линии партии. «Если всю эту мерзость, в которой мы жили и продолжаем жить, не полновесно показывать, выходит ложь», — рассуждал Архиепископ Иоанн (Шаховской), считая, что в 30-е, 40-е и 50-е годы литературы у нас не было, потому что «без всей правды — не литература». Правду о себе мы узнавали из книг Бунина, Бердяева, Пильняка, Булгакова, Ивана Шмелёва, Солженицына и других просветителей. Но сколько лжи ещё забивает поры нашей кожи, мешая ей дышать и затрудняя нам покаяние.
Принцип «адекватного перевода», видения Кафки, советские будни. Перевести по смыслу с одного языка на другой можно всё, но лишь приблизительно. Ляпам и оговоркам в устном переводе несть числа. Одна выпускница, переводя в Париже речь мэра, произносившего тост «за наших дам», предложила выпить «за Нотр-Дам». Другая в переводе с английского провозгласила борьбу «за всеобщий пис» (peace). К таким оговоркам обычно не придираются. В устном переводе важна точность и потому допускаются буквализмы. Но поэтический перевод! Как перевести в стихотворении слово, имеющее десятки синонимов, среди которых может не оказаться нужной рифмы? На лекциях по мастерству художественного слова нам объяснили: главное — соблюдать принцип «адекватного перевода». Буквализмы в нём не приняты. Но… Я перевёл сонет Грифиуса «Слёзы отечества», не зная, что его уже перевёл Гинзбург, и прочитал своё творение на семинаре «Фотона». Гинзбург похвалил перевод, потом прочитал свой и сказал: «Эту строчку („от крови жирный меч“) вы перевели буквально, я на это не решился, но у вас она звучит лучше, поэтому я забираю её». Я не дерзнул возразить мастеру и лишь попросил автограф на его очередном сборнике. Автограф я с благодарностью получил, но и свою строчку в своём переводе оставил. Однако буквализмами пользуюсь в крайне редких случаях. Осмелюсь предположить, что немецкую литературу у нас знали порой даже лучше, чем в самой Германии. И в этом была заслуга переводчиков старой школы, традиции которой восходили к Жуковскому. Их развивали Брюсов, Лозинский, Пастернак, Левик… Десятки благородных имён. В хрущевские времена плодотворно пересеклись два направления — творчества старых мастеров, глубоко знавших зарубежную литературу, и молодых переводчиков, сумевших глубже постичь тонкости иностранных языков. Многие «фотоновцы» стали известными поэтами-переводчиками. Жалею, что не каждую судьбу я сумел проследить, но горше всего, что нынешняя культурная элита не знает переводов Юрия Кирия. Он, безусловно, был самым талантливым «фотоновцем». Его переводами Шекспира на склоне лет успел восхититься Самуил Маршак, но напечатать их тогда не удалось.