. Он действительно не восседает более на троне святого Августина, предусмотрительно скрывшись и тем избежав неприятности получить королевский указ о высылке в Кемпер. Но престол не долго оставался свободным. Двор возвел на него господина Байля – как утверждают, не испросив совета у Духа Святого… Вся консистория впала в раскол при появлении этого нового папы, и они разбежались кто куда, по-прежнему вверяясь руководству господина Сенглена, который правит ими с помощью посланий, хотя его считают не иначе, как антипапой. Percutiam pastorem, et dispergentur oves gregis.
[15] Это пророчество никогда еще не исполнялось столь точно, и от всего множества отшельников только и остались, что господин Гейс да мэтр Морис
[16]».
Похоже, в этой церковной распре Расину виделись только кликушеская мания величия с одной стороны и циничное корыстолюбие – с другой. И потому он предпочитал оставаться в ней сторонним наблюдателем, не вмешиваясь прямо в битву, не беря в сердце ее перипетий, не связывая с ее исходом своей судьбы. Меж тем как раз устройством своей судьбы ему предстояло заняться безотлагательно. Поэзия, конечно, заполняла его душу, но не могла быть источником существования. Домочадцем семейства Люинь-Шеврёз он не стал; в свиту какого-нибудь вельможи-мецената не вошел; о возвращении в Пор-Рояль не могло быть и речи. Никола Витар был к племяннику добр и великодушен, но нельзя же вечно жить на дядюшкиных хлебах.
И тут Расин вспоминает, что пора бы вступить в дело другим его родственникам – тем, которые остались в Ла Ферте, прежде всего членам многочисленного и крепко стоящего на ногах клана Сконенов. В сущности, он никогда не порывал с семейством своего деда с материнской стороны, потому хотя бы, что там жила его сестра Мари. С Мари отношения были непростые. Девушка пребывала в уверенности, что столичный братец, конечно же, пренебрегает ею, скромной провинциалкой, и обижалась на него по всякому поводу: что долго ей не писал, что не исполнил ее поручения, что, приехав наконец в родные места, уделял ей мало времени. А Расин оправдывался, уверял в своих нежнейших чувствах, все свои вины объяснял недоразумением, упрашивал верить не чужим россказням о его парижской жизни, а только тому, что он сам о себе говорит. Поручения же старался перепоручить другим. Конечно, молодой поэт, жадно глотающий воздух парижской сутолоки после своего отшельнического отрочества, не слишком озабочен помыслами о младшей сестре, которую он скорее всего и видел-то лишь несколько раз в жизни. И все же он искренне дорожит ею, боится ее потерять. Не так уж много у него кровно близких и дорогих людей.