Вдали было видно еще несколько птиц, летевших в том же направлении, потом еще. «Кормиться летят», — осенило меня. Я слышал, что птицы летают кормиться к полыньям, которые находятся порой за десятки километров от гнездовья. Значит, место, откуда они летели, и было птичьим базаром, и мы еще не прошли его. От радости я так заорал, что Вадька с опаской поглядел в мою сторону. Когда я растолковал ему в чем дело, он встал. Откуда только силы взялись!
Почти бегом мы прошли километра два, но потом сбавили шаг. Сомнения опять начали закрадываться в душу. Ведь птицы могли лететь не с Малого, а с Большого базара, до которого было еще не меньше двадцати километров. Вадька шагал как сомнамбула, с полнейшим безразличием, два раза падал, словно спал на ходу. Лицо его было вымазано в грязи. И ему, и мне каждый шаг давался с трудом, но вид приятеля заставлял меня держаться, словно чувство ответственности прибавляло сил.
Вдруг мы увидели светлую, как песчаные дюны, гору. Казалось, что около нее можно будет обогреться: место было неожиданно сухое. Мы медленно приближались к ней, не в силах ускорить шаги. На каменистом мысочке увидели реперный знак из тонких жердей, а затем что-то похожее на жилище. Подумалось, что это опять бочка. Но чем ближе мы подходили, тем больше появлялось уверенности, что это действительно изба…
Она была небольшая, с двускатной крышей, похожая на баньку, какие рубят где-нибудь на Северной Двине. Дверь заботливо приперта палкой. Мы отворили ее — и поняли, что спасены! В углу у входа стояла печь. Сухие дрова лежали в ней, приготовленные для растопки.
В избе было сухо, прибрано, будто хозяева покинули ее совсем недавно. Умело поставленная на каменистом бугре, за эти солнечные дни она, видимо, успела прогреться, просохнуть после зимы. Маняще блестели нары из струганых досок, их покрывала оленья шкура. У окна был приделан стол, обитый фанерой.
Вадька нашел мешок с лапшой, соль, пачку чая. Сковорода, чайник и кастрюля — все было в избе. Нашлись и спички. Каждая находка вызывала немой восторг. А когда отыскали банку свиной тушенки, даже растерялись от неожиданности.
Глотая слюнки, принялись разглядывать ее. Банка была обернута промасленной бумагой. Приглядевшись, увидели на банке много росписей. Побывавшие в избе люди расписались на ней как на реликвии. И как ни голодны мы были, как ни устали, тушенку трогать постеснялись.
Пришлось отправиться на базар поискать яиц, но их там не оказалось. Чайки утаптывали мох в гнездах, нестись еще не начинали. Мы вернулись в избу, затопили печку, подумали-подумали и… открыли банку. Трудно сказать, сколько лет было этой тушенке. Может, она пролежала здесь годков тридцать, но могу заверить, что ничего вкуснее я в жизни не пробовал.