Пермя не выразил никаких возмущений по поводу столь вольного обращения со статуей божества. Тогда и Илейко, по примеру более искусных в "диалогах" с истуканами товарищей (как он надеялся) не стал ничего говорить. Есть такой народный обычай, значит он неспроста. Однако и тратить соль тоже не стал.
Он поставил на землю маленькую деревянную плошку, бывшую в его хозяйстве для неопределенных целей, уложил в ней рядом остатки ржаной лепешки и кусочек медовой соты, примостил лучину, кою и поджег кремнем. Илейко перекрестился, склонил голову и неожиданно для себя подумал: "Пожалуй, ничего говорить и не надобно, мысли тоже имеют вес слова". Наверно, не хотелось ничего изрекать, когда рядом стоят еще два человека, но и просить их убраться в лес на расстояние слуха тоже неловко. К тому же слух у Хийси таков, что сможет услышать даже комариный писк на другом берегу болота, если этого захочет.
Лив обернулся на Мишку — тот преспокойно уселся на землю, всем своим видом показывая, что никуда, даже за кустики, уходить не собирается. И Пермя, шедший неведомо откуда и неведомо куда, тоже никаких признаков спешки не проявлял. Илейко вздохнул, повернулся к большеголовой статуе и подумал:
— Прости меня, Боже, что даю волю силе своей.
— Так, если бы не дал, то слопали бы нас эти "заклятые" и даже косточки не похоронили, — прокомментировал чужую мысль леший. Или лив каким-то образом озвучил свои мысли вслух?
Илейко откашлялся, повел плечами и снова подумал:
— Не могу я каяться, потому что как-то не чувствую себя виноватым. Во многом я неправ, но в отношении с врагами — наоборот.
— На поле брани есть только ты и твой враг. В этом счастье воина. Не в сомнительной идее нести своей победой счастье народам, а в том, чтобы оказаться, если уж не победителем, то, во всяком случае, и не побежденным, — это уже несколько бесцеремонно заметил Пермя.
На этот раз Илейко позволил себе возмутиться:
— Как вам, телепатам несчастным, не совестно в чужие мысли вмешиваться?
— Ладно, ладно, — поспешно заметил новый знакомый. — Я больше не буду. Как-то нечаянно вырвалось.
— И я тоже не буду, — поддакнул Хийси. — Ты только постарайся думать потише. Не то твой шепот даже дятлам на вершинах елок слышен.
Илейко зачем-то посмотрел наверх, но никаких дятлов не увидел. От небесной синевы глаза защипало навернувшимися слезами. Небо, без единого видимого облачка, было каким-то торжественным, а елки, покачивающие своими верхушками — величественными. Если бы он когда-нибудь решил установить истукана, puujumala, то выбрал бы для него такое же место, как и это. Необхватные стволы навевали настроение, в котором не было места людской злобе, вражде, зависти, не было места людским радостям и страстям, не было места человеку вообще. Могучие ели, бездонное небо — это жизнь. Снующие по опавшей хвое муравьи и прочая мелюзга — это всего лишь копошенье испуганных борьбой за выживание существ. Да и люди отличаются от этих насекомых только размером. Нет, не только — еще душой, или отсутствием таковой. Именно поэтому муравьи не полезут всем своим прожорливым стадом грызть лесного великана, пока он с горьким стоном не рухнет, сравнявшись в конечном итоге с травой и потеряв всю силу неба. Ну, а люди — что, люди?