Радослав Сикорский – потом, в посткоммунистической Польше, он сделался министром иностранных дел и министром обороны – вспоминал вот что: «безмерные надежды и что-то вроде электрической искры, пробегавшей между людьми… миллионы человек внезапно ощутили, что хотят одного», – причем объект их желания можно было разделить на всех, а не соперничать за него. Все это не было антагонистической игрой, где победитель получает все, а проигравший остается ни с чем, и сама игра необязательно была направлена «против» кого-либо. «Солидарность» представляла собой не просто отсутствие негативного подхода: она знаменовала новую открытость при выражении мыслей и чувств, эйфорическое новое ощущение братства на собраниях в частных домах и церковных подвалах, когда людей объединял призыв папы римского, тоже поляка: «Не бойтесь!»
Профессор историографии в Университете имени Адама Мицкевича в Познани Эва Доманская – каждый год весной она также преподает на кафедре антропологии в Стэнфорде – помнит время расцвета «Солидарности» в Польше, когда работы Жирара распространялись подпольно, в самиздате. Она рассказала, что в студенческие годы ей задавали прочесть «Козла отпущения» и «Насилие и священное»: из этих трудов поляки могли почерпнуть «концепт власти и насилия в структурах тоталитаризма». Она сказала, что Жирар был в их глазах мифической фигурой и «сыграл очень важную роль для разъяснения механизма, на основе которого работает власть».
«Благотворный мимесис» – обетование, витающее над корпусом трудов Жирара в сопровождении намеков, что такой мимесис, возможно, предполагает коллективные обязательства, а также ответственность частного лица. В «Завершить Клаузевица» он сам заговорил о возможности такого мимесиса и подчеркнул, как много поставлено на кон:
До определенного момента мы могли бы оставаться в рамках позитивной неразличимости, то есть отождествляться с другими. Это христианская любовь, в сегодняшнем мире она существует и даже весьма активна. Она спасает массу людей, она работает в больницах, она представлена даже в некоторого рода научных изысканиях. Без этой любви мир давно бы развалился. <…> Каждый из нас должен взять на себя ответственность за сдерживание худшего, и сегодня – более, чем когда-либо: мы вошли в эсхатологическое время. Из всех доселе существовавших миров наш – одновременно и хуже, и лучше всех. Говорят, мы все больше убиваем невинных жертв – но и спасаем мы больше, чем спасали когда-либо. Больше становится и того, и другого476.
На позднем этапе своей жизни Жирар все чаще обращался к еще одной теме, которая, пожалуй, не нуждается в «упаковке» в новую форму для постхристианской эпохи, – к теме прощения, ключа к выходу из порочного круга мести. Прощение – не просто умение «забывать» обиды, хотя оно обычно становится первым шагом к прощению. Прощение – вовсе не то, как часто трактуют это слово в наше время: это не отрицание самого факта обиды, не наивная беззащитность, прямо-таки приглашающая обидеть снова. Прощение – процесс, переделывающий тебя и требующий неусыпного внимания, который надо каждый день совершать сызнова, перебарывая прилив новых или застарелых проявлений ресентимента; а завершиться он должен тем, что мы по своей инициативе протянем другому руку дружбы в новой попытке с ним поладить.