...Николай Клеопин сидел в крепости третий месяц. В самом начале, после ареста, его отвели в казармы, а потом — на гарнизонную гауптвахту. Кормили сносно — по солдатской норме. Конечно, полтора фунта хлеба и треть фунта крупы в день — не изыски парижской кухни. И полфунта солонины с чаркой водки, которые ему полагались как офицеру, — не телятина и шампань от Елисеева. Но в бытность свою офицером Кавказского корпуса бывало и похуже...
Гауптвахта имела одно неоспоримое достоинство: там можно выспаться! Пусть и на деревянных нарах. Говорят, при матушке Екатерине для офицеров полагались ватные тюфяки и меховые одеяла. Но при Павле содержание стало хуже. Но для того, кто хочет спать, жёсткое ложе не помеха.
В ноябре и декабре штабс-капитан хронически недосыпал. Тут те и служебные обязанности, и сватовство. Но теперь возможность отоспаться не радовала. Сон не шёл. А если и шёл, то снилась Алёнка. Снилось, что их ведут в комнату, где вот уже два века подряд жених и невеста рода Клеопиных становились мужем и женой... Проснувшись и обнаружив вместо брачного ложа жёсткие нары, хотелось волком выть... Как там он перевёл из аглицкого — «I had a dream that was not all a dream»?[3] Ho Николай отгонял от себя мрачные мысли, потому что верил, что с Алёнкой ничего страшного не произошло...
Через неделю пребывания на гауптвахте Николая перевели в Петропавловскую крепость. Говорили, что на это есть приказ самого Батенькова.
В цитадели Петра и Павла было хуже. И хотя хлеба и каши давали вволю, но ни солонины, ни чарки не полагалось. Вместо нар, пусть жёстких, но чистых, — прелая позапрошлогодняя солома. Стены, покрытые инеем, зарешеченные окна без стёкол, в которые тянуло холодом Финского залива. Попытка заткнуть окна всё той же соломой привела к тому, что в полутёмной камере стало совсем темно.
Убивали скука и холод. Книг или журналов не выдавали. Да и читать их в темноте было бы сложно. На прогулки не выводили. Пока сидел один, пытался мерить шагами камеру, коротая время и греясь. Через неделю «гулять» стало негде, потому что было уже не протолкнуться от соседей. Камеру набили народом. Тут было и несколько малознакомых полковников, и один престарелый генерал, и с десяток статских. И даже парочка купеческого вида. Несмотря на придавленность и меланхолию завязывались разговоры. По-крайней мере стало не так скучно. И теплее...
Первое время досаждала вонь. Казалось, мерзостные миазмы исходят от стен, от сокамерников и от собственного тела. В баню не водили. Бельё, поддетое под мундир, за два с половиной месяца почти сопрело, став пристанищем для вшей. Мундир и шинель, бывшие одновременно и матрасом, и одеялом, истёрлись. Блестящие некогда эполеты потускнели и стали крошиться.