– Можно, я сам закончу? - тихо попросил Кокотов.
– Да ради бога! - ответил режиссер со странной теплотой в голосе и отдал журнал.
– «…Прошло лет десять. И однажды ему приснилась Ника. Она недвижно стояла возле гипсового трубача в парадной форме пионервожатой: темно-синяя юбка, белая блузка, алый галстук на груди и пилотка-испанка на голове. Девушка молчала, но ее глаза пытались сказать что-то отчаянно важное. Львов проснулся от страшного сердцебиения, пошел на кухню выпить воды и, случайно глянув на отрывной календарь, обнаружил, что завтра день их последнего свидания и первых объятий.
С тех пор каждый год в этот день он приезжает сюда, к гипсовому трубачу, к памятнику своей первой и единственной любви…»
Кокотов закончил чтение с невольной дрожью в голосе и влажной теплотой в глазах.
– Всё? - полюбопытствовал Жарынин.
– Всё.
– Плохо.
– Почему?
– Потому.
– Ну, знаете! Каждый пишет…
– Как он дышит? - издевательски перебил режиссер.
– Допустим.
– Ерунда! Не повторяйте глупостей вслед за поющими дураками! Как дышат, пишут только графоманы. Если бы каждый писал, как дышит, не было бы ни Флобера, ни Толстого, ни Чехова. Понимаете? Что по этому поводу говорил Сен-Жон Перс?
– Не помню.
– Напрасно. Он говорил: искусство - это безумие, запертое в золотую клетку замысла! А теперь рассказывайте, что было на самом деле? В жизни. Колитесь! Куда они делись, ваши Тая с Леной… Они же не разбились, нет?
– Нет, Таю уволили из лагеря посреди смены…
– За что?
– По недоразумению.
– Хорошо. А Лена?
– А на Лене я женился.
– Вот как? Ладно, убийца, идите к себе! Я должен отдохнуть от вас и вашей прозы. После ужина продолжим…
Обиженный Кокотов вернулся в свой номер и, заглянув в санузел, обнаружил, что геополитической шторки уже нет, а вместо нее на перекладине болтается порванное в нескольких местах полиэтиленовое ничтожество, некогда покрытое розовыми цветочками. От этой мелкой жизненной несправедливости Андрей Львович расстроился буквально до слез и ничком упал на кровать прямо в тапочках. Некоторое время он так и лежал, чувствуя, как жалость к себе постепенно заполняет все уголки его тела, подобно воде, заливающей тонущую подводную лодку. Кокотов, мучаясь, осознавал, что совершил непоправимую ошибку, приехав в «Ипокренино» с этим грубым и странным режиссером, что он был полным идиотом, женившись на вероломной Веронике, а еще раньше свалял дурака, выбрав литературу, эту жестокую, подлую профессию, в которой от таланта, трудолюбия и честности не зависит ничего. Ничего! И от галерного раба ты отличаешься лишь тем, что раб мечтает только о тарелке супа, а ты - еще и о славе!