— Это как каким,
обыкновенно каким, Который всё сотворил — и небо, и землю, и нас с тобой.
— Меня мама сотворила, —
криво усмехнувшись, ответствовал Федюшка.
— Ну, а первых людей кто
сотворил? Адама и Еву? Не от обезьяны же они в самом деле, Господи прости. Вот
они-то, Адам с Евой, вечно б жили, коли б не согрешили перед Богом, не съели
запретных плодов. Вот за это непослушание и наказал их Господь смертью, стали
они смертны. Ну и мы, их потомки, тоже умираем. Только это... ты матери смотри
не говори про наш этот разговор, умирать-то умираем, да, это... тело умирает,
внучок, а душа-то наша не умирает, она или в Царство Небесное, или в ад
попадает.
Федюшка скептически
поморщился, но все услышанное сегодня встревожило в нем то, что бабушка назвала
душой, и душа его искала хоть какую-нибудь зацепку, которая дала бы хоть
маленькое успокоение, что не так все страшно, ему захотелось услышать хоть
что-то, чтобы сказать самому себе, опираясь на услышанное, — может быть, это и
правда. Пусть это звучит сказочно неправдоподобно, но вдруг это правда? И в
голосе бабушкином, отдающим какой-то виноватостью, Федюшка уловил-таки своим
ждущим успокоения чутьем нотки уверенности, что говоримое ею о бессмертии души
есть правда. Или показалось? «А что такое душа? — подумал про себя Федюшка. Он
хотел было тут же спросить об этом у бабушки, но та уже опять выходила из
комнаты, покачивая головой и что-то шепча про себя. Вновь Федюшка остался
наедине с неразрешимыми вопросами. И тут он почувствовал, что маленькое
успокоение — это все чепуха, мало мятущейся душе его маленького успокоения, ей,
не знающей про саму себя, что она такое, нужна оказывается абсолютная
уверенность, что она — бессмертна.
«Да так что же такое
душа? — опять встал перед Федюшкой вопрос. Он уже собрался идти с этим вопросом
к бабушке, как вдруг у себя за спиной услышал совершенно отчетливый мужской
голос:
— Дело принимает опасный
оборот, пора вмешиваться.
— Да, ваша кромешность,
пора, вне всякого сомнения пора, — отвечал на это другой голос, шершавый и
скрипучий.
Федюшка в страхе
повернулся на голоса, но никого у него за спиной не оказалось, да и откуда б
тут кому взяться.
— Назд повернись, я
позади тебя, — опять услышал Федюшка. Повернувшись назад, он едва не вскрикнул
пораженный. Прямо перед ним сидел нога на ногу неизвестный человек и,
ухмыляясь, глядел на Федюшку. Одет он был в ослепительно белую рубашку, стоячий
воротничок которой стягивал огромных размеров галстук-бабочка. Сверкающие пуговицы-самоцветы
слепили глаза. Черный блестящий фрак облегал его высокую, худую фигуру, но
особенно привораживало его лицо: громадный горбатый нос с волосами, метлами
торчавшими из ноздрей, казался хищным клювом, один клевок которого способен
расколоть любой крепости череп, выпученные красные глазищи буквально
придавливали и парализовывали, столько в них было яростной, бурлящей силы и
одновременно какая-то недобрая, угрюмая притаенность излучалась из них, от этих
глаз хотелось отвернуться и бежать, но они будто привязывали к себе. Мохнатые
ресницы карнизами нависали над глазами, и снизу их подпирали синие мешки-бугры,
переходящие в гладкие, безморщинистые щеки, которые тоже отливали каким-то
синеватым оттенком, тонкие, будто ниточки, губы тоже были синими, а торчащие
из-за губ зубы имели совершенно небывалый для зубов вид и цвет: они были похожи
на грабли с налипшей на них глиной и кусками дерна. И воняло изо рта, как от
мальчика-ровесника в гробу.