Люди перестали читать книги и в театры забыли дорогу. Уже московские сцены показали всех гомиков, но все апатично, как таблетки глюконата кальция, жевали гамбургеры в столице, котлеты — в станице. Чувствительность у общества стала ниже, чем 45 единиц по ГОСТу. В укор бесчувственности я докончил давние стихи:
Незримой спицей в колесе
Мелькнёт судьба моя прохожая,
Ни на кого ты не похожая,
незнаменитая, как все.
И все, кому бы я ни читал эти стихи, все ахали: «Красиво!» Но не видели в стихах «спицы». А «спица» та может лопнуть, или «колесо» остановиться.
Ну, хоть на миг оторвались бы все от латинских сериалов. Вот взамен их же аргентинская сказка. Скажите, потребители гамбургеров и «Марий», почему у птиц фламинго печальные глаза, как у моей Лю? Они окунают поочередно свои ноги, потому что стоят в ледяной воде? Разгадка проста. Их давно, в юности, пригласили на бал. Они захотели быть самыми нарядными и купили чулки из змеиной кожи. Фламинго на бале поразили всех, все время безостановочно, ослепительно вальсируя. Но уморились. Стоило на минуту перевести дух, как их, вернее их чулки, заметили змеи. Накинулись на фламинго, ядовито мстя за сестер. Фламинго не погибли. Но яд в ногах до сих пор жжет, ничем не остудишь.
Лю теперь по вечерам играет на фоно Шопена. Минорное — в мажоре, то есть печаль обмакивает в радость. Время, слава Богу, постуденее воды.
Тогда, помните, она меня «сфотографировала», и потом каждый день ревностно накручивала меня на пленку своей жизни. Но с проявлением что‑то у нее не получалось. Может, боялась. Хорошо, если я выйду на снимке добрым, мужественным романтиком, а вдруг — чертом с лошадиными копытами и с греховной судорогой в лице. По — прежнему у нас тихая дуэль. Кто кого перефотографирует.
— Щел — щелк.
— Цок — цок.
И прежде чем я влечу в ее глаза, я непременно взмываю к перистым облакам-
«Закон и суров, но таков закон», — говорили древние римляне.